Максим Евстропов:       В чате спрашивают, является ли это продолжением партии мёртвых. Отчасти, да, это продолжение партии мёртвых. Это перформанс, который посвящён смерти, некрополитике, и представляет собой рефлексию по поводу того, что происходит, по поводу места, где мы сейчас оказались. Я проводил некромедитации и в рамках партии мёртвых, и с группой {родина}, когда это всё называлось «анархомедитациями». Ну и сейчас у меня характерный для партии мёртвых мейкап. 

К:      И мейкап, и текст очень театральные. По эстетике “Некромедитация” мне напомнила, простите, «Пиратов Карибского моря». 

МЕ:      Текст каждый раз создаётся заново, также в перформансе много импровизации. Но основу для сегодняшнего текста я подготовил недавно, когда мы собирались проводить некромедитацию на выставке “Siren Call”. Это была экологическая выставка в Грузии по поводу жизни моря, по поводу того, в каком кризисе эта жизнь находится сейчас – не только из-за хозяйственной деятельности людей, но и из-за войны в том числе. Поэтому в тексте фигурируют морские образы. 

Х (на английском) :      Я не понимала текст, но это не стало для меня проблемой. Я слышала нойз, слышала текст как действие, его ритм, его репититивность хорошо работали. Но многое мне, конечно, пришлось угадывать.

К:      Я не знаю, как сработала некромедитация для других, но для меня она сработала против нормализации войны, против привычки к войне. Это 40 минут погружения в состояние, в котором я считала должным проживать эти годы с начала войны, но которое моя здоровая психика умело вытесняла. Я научилась жить с войной. А вы снова возвращаете мне остроту этого состояния – переживания катастрофы как катастрофы. А какая у вас была цель?

МЕ:      У меня не было цели что-то навязать, несмотря на всю суггестивность того потока, свидетелями которого вы стали. Есть такая расхожая трактовка медитативных практик: погружение в “истинную реальность”. Дескать, у нас внутри есть некоторая мирная основа, спокойная, где мы можем найти энергию, силы переживать происходящее. Но в ситуации катастрофы внутреннее выворачивается наизнанку. И “истинная реальность” предстаёт перед нами как катастрофическая реальность, в которой все защищают себя, стараются выжить, пытаются куда-то убежать. И поэтому получилась такая парадоксальная медитация, которая возвращает к реальности катастрофы, которая при этом у нас глубоко внутри. Мы не можем её просто так игнорировать. 

К:      А как это работает на разрушение структур государства, о котором вы говорите как о своем намерении? 

МЕ:      Это, конечно, не является прямым разрушением структур государства, но, как художественная деятельность, это разрушение косвенное. Медитация в расхожем понимании уводит человека в глубину, где всё хорошо и спокойно, и тем самым работает на сохранение статус-кво всего окружающего. А в некромедитации смысл в том, чтобы поставить этот статус-кво – и само государство – под вопрос. Иными словами, это критическая практика. 

К:      Партия мертвых - самая большая партия на земле. Но ваша партия мёртвых не единственная. Что вас отличает?

МЕ:      Наше преимущество - в том, что у нас партия горизонтальная и анархическая.

А:      Расскажите о других ваших арт-практиках, это очень интересно.
Расскажу и о своем восприятии. Эта медитация против нормализации войны, я это умом поддерживаю, но она идёт поперёк моей личной стратегии выживания. Когда я эмоционально позволяю себе испытывать то, что сейчас испытывала во время медитации, то я действительно иду на дно и очень хорошо ощущаю, что “Мои лёгкие полны нефтью, а утроба – тьмой”. Я иду на дно, как я, собственно, шла первые два года войны. Это был саморазрушение, я переболела половиной того, чем человек может болеть. Во время некромедитации я пережила это чувство как спокойное. Я спокойно иду на дно, и это очень затягивает, как любое загробное, тихое существование. Ты будешь спокойно лежать, разлагаться и ни во что не впрягаться, потому что уже поздно. Это страшно затягивает, конечно.

К:      Правильно я понимаю, что твой вопрос в том, как может одновременно медитация усыплять и пробуждать к активности?

А:      Да, каким образом вы расшатываете государство, если наоборот расшатываете собственную психику и психику тех, кто поддаётся этой медитации? Уточню, это не моя оценка некромедитации. Я сейчас говорю только из собственного восприятия. Когда моя шкала эмоциональная начинает плавать, то я становлюсь более управяемой, мной можно манипулировать. такой вопрос. 

МЕ:      У меня нет задачи просто расшатать психику и погрузить участников в эмоционально нестабильное состояние, хотя я прекрасно понимаю, что такое может случиться. Естественно, это всё погружает в не очень приятную глубину в себе. Но как мне представляется, это как раз и позволяет начать действовать. Когда вы не просто игнорируете катастрофическое, внутреннее, неудобное, но погружаетесь туда, потому что иначе с этим справиться невозможно - это может служить отправной точкой для действия. Вместе с тем, содержание этих медитаций довольно абстрактно - действия же лежат в более определённой плоскости.

Я:      Привет. Я в Канаде, у меня утро. У меня будет сначала эмоциональный фидбэк, а потом вопрос, из него вытекающий. Во-первых, я про группу {родина} и «Партию мёртвых» только читала. Это был первый опыт участия в ваших акциях. Я шла на сегодняшний спектакль, вообще не понимая, куда я иду. И эмоциональный фидбек у меня очень сильный. Я человек, который далеко очень нахожусь от географической ситуации войны. Поэтому для меня некромедитация — это втягивание в атмосферу, которая мне совершенно неизвестна. И в этом смысле вам всё удалось. Анекдот из личной жизни, который связался с сегодняшним спектаклем. Приехал знакомый из Москвы нас посетить. И того, о чём этот человек рассказывал про происходящее в сегодняшней Москве, я просто не знаю. И для меня то, что сейчас прозвучало, эта атмосфера тягучести и темнотищи слилась с тем, что я услышала от этого человека, который у нас гостил. Странно говорить за такое «спасибо», но – спасибо.
Мне ужасно хотелось выбраться из этой атмосферы, выскочить, выключиться, потому что очень это было тяжело. Тяжело легло на сердце. Но тут мне пришлось включить мозги – выйти из этого эмоционального состояния, задуматься. Вот тут я уже от эмоционального перехожу к аналитике: насколько различается влияние когнитива, звука и картинки. Я так понимаю, что у партии мёртвых акционизм был на картинку в основном заточен. Тут у нас нет картинки, но у нас есть вы, ваш голос, этот нойз. Так что вопрос такой, и, может быть, это ко всем вопрос: что действует сильнее как момент акционизма, всё-таки картинка или звук? 

МЕ:      Всё может быть очень индивидуально. Кто-то в меньшей степени восприимчив к звуку, кто-то наоборот. Если сравнивать картинку и звук, то самое большое различие в том, что звук воздействует непосредственно. Звук - это чувственная среда, от которой, в отличие от образа, невозможно дистанцироваться. С другой стороны, вы сказали, что акционизм бывает заточен на визуальное. Мне кажется, это проблема не столько самого акционизма. Это проблема репрезентации ационистских практик, когда они становятся ориентированы на медиа. Проще создать картинку, яркую и захватывающую, чем организовывать сложный и не спектакулярный перформанс.

Я увидел в чате вопрос: “Обязательно ли было собираться в зуме, если можно записать видео и потом включаться в некромедитацию в удобное время”. Мы, кстати, собираемся сделать и видео-, и аудиоверсию “Некромедитации”.
В то же время она продолжает оставаться, – для меня, по крайней мере – весьма перформативным событием, то есть тем, что происходит здесь и сейчас. Она имеет отношение к пребыванию многих людей в этом конкретном моменте. Для меня это соприсутствие – можно даже сказать, телесное присутствие здесь и сейчас – очень важно. Ровно таким же образом, как и в любых других акционистских практиках. 

Кстати, отвечу на вопрос о том, какие ещё у нас есть практики. Если говорить о коллективе (полу)животное, то мы работаем со звуком, мы - нойз-группа. Если говорить про партию мёртвых, то основной вид наших практик — это перформансы в формате демонстраций, когда мёртвые выходят с плакатами, лозунгами, когда мёртвые начинают говорить.

«Партия мёртвых» это не совсем группа, у нас нет определённого количества людей, и имена участников лучше не раскрывать. Я просто уже засветился давно и нахожусь в федеральном розыске, поэтому не скрываюсь. Вообще, у нас был замысел, что все наши практики будут по возможности анонимными. 

Что мы приобретаем в результате акций? Если говорить об акциях уличных, то это способ высказаться. Всё происходящее очень сильно задевает, у очень многих людей есть потребность на это среагировать. И наша группа (которая не совсем группа) предоставляет такую возможность. 

Для меня эта деятельность вообще не про производство продукта, даже и креативного, скорее это эксперимент по созданию сообщества. Конечно, когда речь заходит о создании или даже производстве сообщества, сразу появляется очень много вопросов. Я тоже верю в то, что сообщество не может быть произведено. Как бы то ни было, всё это для меня – экспериментальное сообщество, которое включает в себя не только живых, но и мёртвых.

К:      Как изменилась ваша работа, когда вы выехали из России? Есть ли за рубежом место для активизма россиян? Одна моя знакомая, фем-активистка, оказавшись там, где Вы сейчас находитесь, прекратила деятельность, потому что в чужом контексте невозможно оставаться ни социокритиком, ни активистом. А как вы себя ощущаете вне России?

МЕ:      Я, наоборот, вижу смысл в работе вне России. Когда оказываешься в другой стране, приходится очень много менять и в методах, и в оптике – но чем дальше, тем больше мне это представляется важным и полезным опытом. Именно эмиграция, нахождение в диаспоре, работа с возникающими в эмиграции темами и с представителями диаспоры – это максимально полезный опыт. Я вообще вижу в миграции залог возможных политических изменений для человечества. Потому что если все будут укоренены в своих локальных, врождённых контекстах, мало что изменится к лучшему. А чем дальше мы движемся в это неопределённое, недружелюбное, непонятное будущее, тем больше будет случаев миграции, тем меньше смысла будет в национальных государствах. Оказываясь в новом контексте, волей-неволей тоже начинаешь в него как-то вникать, худо-бедно работать с местными, находящимися на пересечении локальных и транслокальных контекстов вопросами. У меня был опыт активизма в Грузии, сейчас – в Германии. Везде достаточно материала, с которым можно работать. 

‍